ЗАРУБКИ НА ПАМЯТИ
или ЖИЗНЬ, какой она на самом деле была В СОВЕТСКОЕ ВРЕМЯ
(Из семейных рассказов)
Это истинные истории, происшедшие в моей семье. Только в одной, можно сказать, самой заурядной семье. Некоторые из них передаются из поколения в поколение, иные появились относительно недавно. Но они, по-моему, характерны для того времени, которое принято называть советским, и о котором тоскуют некоторые люди моего, старшего, поколения.
Благодарность
Один из прадедов моей жены в царское время был сенатором и председателем суда в Санкт-Петербурге. Незадолго до первой мировой войны он вел дело группы большевиков-террористов, один из которых показался судье человеком искренним, увлеченным своими коммунистическими идеями, словом, вызывавшим даже некоторую симпатию. По настоянию председателя, молодому человеку вместо расстрела был вынесен относительно мягкий приговор. Потом следы его затерялись.
Встретились они уже после революции, в Минеральных водах, куда семья уехала из столицы, спасаясь от «красного террора». Комиссар в кожаной куртке сразу узнал старика в толпе и приказал сопровождавшим его чекистам:
— Взять его! Это царский сатрап — бывший сенатор Крашенинников!
Спустя несколько дней прадед жены был расстрелян в балке, недалеко от лермонтовского Провала.
На законном основании
К моей теще, Наталии Петровне, как-то пришла давняя знакомая, вдова крупного хозяйственника Озерского. Он был, кажется, замнаркома авиационной промышленности и погиб в 1937 или в 1938 году в застенках ГУЛАГА. Она тоже провела в ссылке стандартные по тем временам 18 лет.
Ее рассказ запомнился, как знак той эпохи.
Однажды к ней зашел «в гости» следователь, который вел дело мужа. Она жила с дочерью в роскошной по тем временам трехкомнатной квартире, что и стало предметом разговора.
— Зачем вам на двоих такие просторы? — спросил следователь — А моя семья ютится в одной комнате в коммуналке. Давайте обменяемся!
Он долго уговаривал женщину, намекал на возможность каких-то «поблажек» мужу (как выяснилось много позднее, к тому времени тот уже был расстрелян, но она об этом, естественно, не знала). Не получив согласия, следователь удалился со словами:
— Ну что же, тогда придется действовать на законном основании!
Основания, конечно же, не замедлили появиться. Спустя две или три недели она была арестована и отправлена в знаменитый АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников родины…
Шахматная фигура
А вот мой отец, Исидор Павлович Лопатников, попал в места с почти шахматным названием — «СЛОН» (для несведущих: «Соловецкие лагеря особого назначения») не из-за квартиры: кому была нужна наша комната рядом с уборной в восьмисемейной «коммуналке»? Сам я отца практически не помню — выйдя из лагеря, он в семью не вернулся. Но со слов матери и других родственников знаю, что причиной ареста оказались как раз шахматы, которыми отец увлекался всю жизнь. Есть две версии. По одной, его арестовали за то, что он ходил перекинуться партией-другой к своему однокласснику по бывшей Ревельской гимназии, на беду оказавшемуся сотрудником эстонского посольства. По другой — за слишком тесное общение с участниками Первого московского международного шахматного турнира, и особенно — с Александром Алехиным, который вскоре после турнира эмигрировал из страны. Отец был на турнире одним из арбитров.
В нынешнем году (эти строчки писались в 2005-м) исполняется 80 лет этому знаменательному событию в шахматной жизни страны, и наверное, как уже не раз бывало на его «юбилеях», по телевидению будет показана забавная комедия «Шахматная горячка». В нее, по свежим следам, были вставлены документальные кадры о турнире, на которых виден и мой отец. Мы всегда с нетерпением ждем этого момента — по недосмотру цензоров его не вырезали…
« Турецкие хлебцы»
Я с детства очень любил «Турецкие хлебцы» — было перед войной такое печенье, потом его по идеологическим соображениям переименовали в «Московские хлебцы», а дальше оно и вовсе исчезло с прилавков магазинов. Мне. оно запомнилось в связи с одним из первых для меня жизненных уроков.
Под Новый 1942-й год на передовую привезли подарки. Мне достались трехпалые тканевые варежки и кулечек простого сахарного драже. Скромно, но и на том, как говорится, спасибо. Понимал: стране трудно.
Но тут командир взвода получил приказ: откомандируйте «вашего еврейчика» в штаб полка с плененным немецким офицером, майором медицинской службы. За недолгое время моего пребывания в этом стрелковом полку, до ранения, так случилось несколько раз: штабной переводчик, старый интеллигент, хорошо переводил документы, но немцы его не понимали и он не понимал их живую речь. А я в силу ряда обстоятельств говорил по-немецки свободно. Для меня такие «командировки» в тыл, в непривычную тишину, были чем-то в роде праздника.
Мы шли два или три километра по лесу, ориентируясь по проложенной мною же накануне телефонной линии, утопая в снегу и ведя оживленную беседу: я, вчерашний московский школьник с карабином в руках, и он, немолодой мобилизованный нацистами врач из Франкфурта-на-Майне. (от него я узнал много интересного и неожиданного, — но это для другого рассказа).
Наконец, миновав караул, спустились в блиндаж командира полка, сразу показавшийся мне более тесным, чем в прошлый раз. Присмотревшись, я понял, в чем дело: он был доверху уставлен новогодними подарками- ящиками с вином и коньяком, какими-то свертками и… большими коробками, на которых я прочитал (как сейчас, вижу эти написанные через трафарет буквы, такое они произвели на меня впечатление!): крупно — «Турецкие хлебцы», мелко -. «Ташкентская кондитерская фабрика».
Допрос я переводил с меньшим старанием, чем обычно, отвлекался. Праздник как-то потускнел…
И много лет спустя, когда бы разговор ни заходил о социальной справедливости, я вспоминал этот давний фронтовой эпизод.
Надгробие
Они встретились на баррикаде у Белого дома в дни памятного путча 1991 года — мой младший сын Димитрий и племянник прославленного сталинского маршала Семена Буденного — тоже Семен. Когда они поближе познакомились, сын рассказал ему эту историю.
На Ваганьковском кладбище с давних пор сохранились могилы некоторых из его предков по линии матери, моей жены. Когда сын впервые увидел их, его удивило надгробие из редкого черного гранита на могиле прадедушки. Точнее, не надгробие, а оставшаяся от него плита. Как выяснилось, некогда на плите стоял четырехгранный обелиск из того же камня с каменным же крестом на вершине. Он приглянулся (было это во время Отечественной войны) каким-то порученцам маршала, которые строили памятник на могиле его скончавшейся матери. Крест выкинули за ненадобностью (на вершине обелиска осталось отверстие), а обелиск установили на Ново-Девичьем кладбище, где в советское время было принято хоронить вождей и их родственников.
Буденный-младший сначала не мог поверить всему этому, но потом съездил на оба кладбища, сравнил, сделал замеры и убедился — все верно. Племянник оказался не в дядю. Его замучила совесть, он настойчиво предлагал вернуть обелиск на законное место.
Но поразмыслив, обе семьи все-таки решили: не стоит лишний раз тревожить прах давно умерших людей
Смерть художника
Мой дядя, Макс Ефимович Яффе, был художником-пейзажистом. Пишу эти строчки, а передо мной на стене висят две его картины: тропинка в Абрамцеве и домик в Крыму… Я не специалист, не могу судить, насколько крупным он был художником. Но знаю, что творчество его имело успех, картины покупались и у нас, и за рубежом. Это был великий оптимист, бесконечно влюбленный в родную природу. Во время Великой Отечественной войны он, как и многие другие художники, занимался маскировкой Москвы — по его рассказам, это была целая наука.
В 1950 году ему устроили персональную выставку в МОСХе — Московском Союзе художников. Было много посетителей, книга отзывов содержала только восторженные записи. Мы все были в отличном настроении, готовился заключительный банкет. Но перед ним полагалось «обсуждение» с участием руководителей МОСХа, искусствоведов, работников идеологических отделов горкома и райкома партии (хотя дядя был беспартийным).
И тут произошло неожиданное. Творчество пейзажиста было подвергнуто разносу за безыдейность, отрыв от жизни и прочие непростительные о ту пору грехи. На одной из картин была изображена поляна с несколькими стожками сена на ней. Это, прокомментировал один из критиков, не колхозный покос — автор явно пропагандирует частное сельское хозяйство. А особенно мне запомнилась филиппика другого критика, который вопрошал, тыча пальцем в солнечный утренний пейзаж: «Скажите, где здесь видно, что это наше, социалистическое небо?!».
Заключительный банкет был скомкан. Дядя получил инфаркт и вскоре умер.
Бессонные ночи
Это было в 1953 году, весной. Студент Павел Грушко (впоследствии известный поэт-переводчик) читал на вечере художественной самодеятельности шуточные стихи о том. как в общежитии юноша не без успеха ухаживал за девушкой. Он закончил такими строчками:
…А он был вовсе не виноват,
И нам было просто завидно!
И я, в то время молодой журналист, ответственный секретарь многотиражки, которая бесхитростно называлась «Советский студент», решил опубликовать его стихи на очередной Литературной странице.
Сказано — сделано. И — о ужас! Когда я вдумался в напечатанные слова, они предстали передом мной совсем в ином свете. То были дни печально знаменитого «дела врачей», их имена были у всех на устах. Один из них был профессор Вовси.
Я знал, чем грозила тогда порой безобидная типографская опечатка — помните эпизод из «Зеркала» Тарковского? Он не был придуман — так и случалось в жизни. Ночью не мог заснуть. Перед мысленным взором стояло:
«Вовсе не виноват!» «ВОВСИ не виноват!», «ВОВСИ НЕ ВИНОВАТ!!».
Так продолжалось несколько недель, пока не стало ясно, что те, кому надлежало бдеть, каким-то образом прозевали страшную крамолу.
Недавно мы с Павлом вспоминали этот случай. Он тоже не мог его забыть, хотя и прошло почти полвека.
— Я боялась…
Как и многие другие в бывшем СССР, родители моей жены скрывали свое, помещичье прошлое. Лишь недавно один из моих сыновей впервые побывал на земле предков, в бывшем имении семейства Крашенинниковых под Воронежем. Вооружившись снимками из семейного альбома, он пытался найти стариков, которые могли знать его деда или, может быть, кого-то еще из помещичьей семьи (в дни революции, совсем молодым человеком, дед, мой тесть, бежал из имения в чем был, неся на горбе единственное, что мог унести — семейную реликвию, тяжеленный бюст одного из именитых предков).
Сыну повезло: ему назвали бабушку- ровесницу века, бывавшую в барском доме. Придя к ней, он достал старую фотографию и спросил, узнает ли она кого-нибудь?
— Никого не знаю, ничего не скажу! — неожиданно залопотала старушка. Что же, потеря памяти в таком возрасте бывает, огорченно подумал сын и распрощался.
А два года спустя, когда бабушка умерла, ее близкие рассказали нам, что лишь только дверь за визитером затворилась, она им заявила:
— Да всех я узнала, и барина Николая Антоновича, и его супругу Евгешу, и Александра Николаевича, и сынка его Николая…
— Почему же молчала? — спросили ее.
— А я испугалась! — был ответ.
Чего испугалась, остается только гадать. Но пришел не местный, городской, в длинном пальто, да еще с портфелем. Наверно, возникли в несчастной голове какие-то ассоциации…
Rassenrein
Моя жизнь круто перевернулась как раз в дни чехословацких событий 1968 года. К тому времени я был журналистом со стажем, заместителем редактора отдела экономических проблем еженедельника ЦК КПСС «Экономическая газета» — должность номенклатурная с соответствующими привилегиями («кремлевская поликлиника», цековские санатории, лечебные деньги на отпуск и т.п.). Редкий случай — все это несмотря на мой пятый пункт.
Но вот в редакцию пришел новый главный редактор, некий Алексей Федорович Румянцев.. Он уговорил меня перейти заместителем редактора в отдел планирования и управления народным хозяйством — мол, отдел очень важный, интересный, ближе к практике.(Что верно!) Редактором был покойный Генрих Миронович Эмдин, известный журналист, тоже еврей, но я тогда не придал этому значения. Потом Румянцев постепенно собрал в этом отделе остальных журналистов-евреев, сохранившихся в редакции. В дни ввода войск в Чехословакию он провел в секретариате ЦК (там некогда и некому было, очевидно, вдумываться в такой момент в дела редакции) решение об упразднении этого отдела как якобы ненужного. Так редакция в один день освободилась от всех работавших в ней сотрудников — евреев. Естественно, отдел планирования и управления народным хозяйством — а это был в действительности основной отдел редакции — очень скоро восстановили. Но уже без нас. И как сказал бы Геббельc, коллектив редакции стал «rassenrein»
Мне пришлось расстаться с любимым делом — журналистикой и, не без помощи добрых людей, я стал научным работником в одном из экономических институтов.
На выездной комиссии
Об идиотских вопросах, которые задавались на так называемых выездных комиссиях райкомов партии, до сих пор рассказывают анекдоты. Через это чистилище в советское (доперестроечное) время проходили все, кто почему-либо собирался выехать за границу: в командировку, по турпутевке, в гости к родственникам или друзьям (последнее считалось делом практически запретным). Мне тоже довелось несколько раз «проходить сквозь строй» ветеранов партии, с увлечением решавших жгучую проблему: выпускать ли меня «за бугор», достоин ли я их доверия. Однажды (это было в 1979 году) мы получили приглашение в Париж, где жена провела детство во французской семье, с которой после длительного перерыва возобновила переписку. Во время командировок (она специалист по французскому языку) жена бывала в родном для нее доме — так что связь была не только давняя, но очень прочная. Все это я стал подробно рассказывать на комиссии. И вдруг сидевшая во главе стола вполне, казалось бы, интеллигентная дама (как мне сказали, третий секретарь Октябрьского райкома Москвы) решительно прервала меня:
— Ну хорошо, это друзья вашей жены. А вы тут причем?
Что мог я ответить на такой вопрос? В поездке мне было отказано. Она состоялась лишь позднее, когда директор института, где я работал, лично обратился к первому секретарю и упросил его сделать «исключение»….
В три раза
В 1974 году я впервые попал в Венгрию (участвовал в Международном экономическом конгрессе). Мне там очень понравилось, особенно — магазины, которые разительно отличались от московских, в те времена убогих и полупустых…Вернувшись, я с восторгом рассказал жене об увиденном и подвел итог: в Венгрии живут в три раза лучше, чем у нас. Через год или два нам удалось поехать в Венгрию уже вдвоем, в международный дом отдыха журналистов на Балатоне. Там было прекрасно. Побывали в Будапеште, в экскурсиях вокруг озера. Посмотрев на все это, жена согласилась: да, здесь в три раза лучше, чем у нас, но, добавила она, во Франции в три раза лучше, чем здесь. Я даже не поверил, так меня поразила Венгрия…
Еще через несколько лет вместе с женой мне удалось попасть во Францию, и я легко убедился в том, что она была права. Но однажды в книжном магазине я познакомился с каким-то американским экономистом — нас обоих заинтересовала одна книга. Он вызвался показать магазин в Латинском квартале, где , по его словам, был богатый выбор экономических словарей — то, что я искал. Во время прогулки по чудесным местам — мимо Лувра, по острову Сите на бульвар Сен-Мишель я с восторгом делился со своим новым знакомым впечатлениями от Франции. Выслушав меня, он возразил: да, здесь живут неплохо, но у нас, в США — в три раза лучше! Не буду повторять доводы, которые он приводил, но скажу: когда я в 1994 году попал в Вашингтон, Нью-Йорк и Лоуренс, университетский городок в далекой американской глубинке, я убедился, что он был прав: здесь жизнь была еще в три раза лучше, чем во Франции.
Теперь подсчитаем: 3 x 3 x 3 = 27. Меня всегда удивляло, что эта цифра была весьма близка к соотношению статистических показателей жизненного уровня населения в наших странах в те годы.
Ответ чиновника
А эту историю мне рассказал старший сын Сергей еще в ту пору, когда он, молодой физик, подрабатывал в журнале «Наука и жизнь», собирая материалы в подборку интересных фактов в области отечественной и зарубежной техники. В одном ведомстве ему попался на глаза отчет о видах импортируемых из-за рубежа товаров. В перечне он, к великому удивлению, обнаружил… навоз!
Оказывается, действительно, Советский Союз в те времена ежегодно импортировал не только машины, зерно, но и сколько-то тысяч тонн этого «продукта» из Голландии — в основном, для подсобных «кремлевских» хозяйств. Сын поинтересовался:
— Неужели этого-то добра у нас своего не хватает?
На что чиновник, явно не лишенный остроумия, ответил:
— А что вы, молодой человек, удивляетесь? У нас ведь и навоз — говно!
Отдельные микроновеллы публиковались в газетах «Известия» и «Общая газета»; весь цикл, как он представлен здесь — в журнале «Вестник Европы», том XXXIV — XXXV 2012 года.