О «сталинской» школе
Отрывки из воспоминаний старого москвича
Первого сентября 1931 года, построившись во дворе и взявшись по паре за руки, будущие первоклассники, и в их числе ваш покорный слуга, поднялись по полукруглым ступенькам крыльца в школу.
Смело скажу: школу не обычную. Недаром в США даже вышла книга историка профессора Ларри Холмса под названием: «Сталинская школа. Московская образцовая школа № 25. 1931- 1937 годы». Совпадение: это почти все те годы, которые я провел в стенах этой школы — в 1936 меня перевели в другую, построенную в соседнем переулке школу № 167, а двадцать пятая год спустя была переименована в школу № 175 и теперь известна под этим номером.
«Сталинской» Ларри Холмс назвал школу не случайно: именно в ней учились дети вождя всех времен и народов: дочка Светлана (на два класса младше нас) и сын Василий (на три класса старше). В списках учеников школы можно было бы обнаружить много знакомых каждому современнику фамилий: Сергей Берия, Светлана Молотова, Сергей Буденный, Марта Готвальд и Марика Ландлер (дочери генсека Чехословацкой компартии и руководителя Венгерской компартии, похороненного в Москве, в Кремлевской стене — если кто не помнит), Алексей Туполев… Словом, это была, как тогда говорили, привилегированная, а теперь сказали бы — элитарная школа, каких насчитывалось, может быть, две или три на всю страну.
Сам я попал в нее просто потому, что жил рядом: через один дом, если считать по Старопименовскому переулку. И одноклассники мои делились на две категории: одни жили по соседству, другие приезжали из разных районов города. Надо сразу сказать, что это деление никак не отражалось на наших отношениях между собой. Например, моими лучшими друзьями на всю жизнь остались Яша Киршенбаум, с которым мы, бывало, переговаривались (точнее, перекрикивались) из окна в окно через переулок, и недавно скончавшийся Лева Гутман, который жил напротив Центрального телеграфа (его отец был крупным хозяйственником — директором машиностроительного завода и заместителем наркома, то есть министра). Да и Наташа Крашенинникова — ныне Лопатникова, моя жена, которая пришла к нам в школу в четвертый класс, жила отнюдь не в нашем микрорайоне (но ее отчим Валериан Савельевич Довгалевский был похоронен не где-нибудь, а в Кремлевской стене на Красной площади, и это естественно включало ее в глазах руководства школы в клан избранных). В нашем классе тоже учились дети достаточно известных людей (я беру первый класс в целом, без деления на «а», «б» и «в», потому что в течение десяти лет нашей учебы классы много раз перетасовывались, делились, сливались, а мы все равно продолжали дружить, считали и продолжаем считать себя одноклассниками). Назову несколько имен. Дочь тогдашнего наркома просвещения А. Бубнова (она исчезла, когда его репрессировали, но осталась жива — я узнал об этом из той же книги Холмса). Сын председателя Союза писателей СССР Леопольда Авербаха — Виктор. Он был внуком ближайшего друга Ленина В. Бонч-Бруевича, чью фамилию и принял, когда его отца тоже репрессировали. Или Женя Пастернак, сын великого советского поэта, Олег Бабушкин, сын знаменитого полярного летчика; Сергей Вегер, сын наркома труда И.С. Вегера и младший брат крупного коммунистического деятеля В.И.Вегера, исчезнувшего в застенках ГУЛАГА вскоре после печально знаменитого 17-го партсъезда, он был взят прямо из зала заседаний пленума ЦК… Не с первого класса, но позднее, после челюскинской эпопеи, к нам пришел Володя Баевский, его отец был заместителем начальника легендарной экспедиции Отто Юльевича Шмидта, но вскоре, как многие тогда, был репрессирован. Кстати, дети самого Шмидта тоже учились в нашей школе. Один из них, Володя, был пионервожатым нашего класса, мы все очень любили этого обаятельного юношу, а некоторые девочки просто были в него влюблены.
Но когда по соседству была построена 167-я школа, отбор был проведен по совершенно отчетливому признаку: в нее перевели всех детей репрессированных родителей и тех, кто в привилегированную школу попал как я — без всяких привилегий. Моя будущая жена Наташа, с которой мы прожили всю нашу долгую жизнь, перешла туда только по своему настоянию: ей не хотелось расставаться с любимой подругой Верой Таращанской. Кстати, дружба с ней продолжается до сих пор, хотя, увы, по телефону: несколько лет назад Вера с семьей переехала в США. В США сейчас и Яша Киршенбаум, там нашла свое упокоение Ира Зинабург, жившая в моем подъезде на четвертом этаже. В Киеве живет Сергей Вегер, в Ереване — Вера Миткевич. Увы, уже давно скончались муж Веры Ким Арто-Газарян (была еще одна семья одноклассников, как наша с Наташей) и много перестрадавший Шура Азарх: он был арестован еще мальчиком, вслед за отцом, корреспондентом ТАСС. Уж не говорю о сверстниках, не вернувшихся с полей войны: Асене Драганове, Сергее Осенине, Сергее Розанове (он был тоже из моего подъезда), Павле Логинове и многих, многих других… Разметало нас… Пушкин удивительно сказал: «иных уж нет, а те далече»…
Формальное существование 25-й образцовой школы завершилось грандиозным скандалом — о нем детально рассказывает профессор Холмс. Целая глава его книги называлась «Коррумпирование учеников», в ней говорилось о том, что ради репутации школы учителя завышали оценки (поводом был донос какого-то из учеников на идеолога «образцовости» школы заместителя директора Александра Семеновича Толстого). К тому же, выполняя партийную установку, печать развернула кампанию с осуждением «практики преподавания труда, не соответствующей эпохе индустриализации». (25-я образцовая школа была известна своей постановкой уроков труда — и, по-моему, заслуженно). Авторы статей во всю издевались над «примитивными столярными и слесарными верстаками, которые не давали представления о современном высокомеханизированном производстве».
Лично я, наоборот, очень любил уроки труда и они мне многое дали для жизни. Конечно, я был не один такой. Уверен, я не мог бы много лет спустя построить дачу собственными руками, если бы не умел с детства владеть рубанком, напильником и прочими «примитивными» инструментами. Мне кажется, что профессор Холмс, скрупулезно изучивший огромный архивный материал, отнесся к нему со слишком большим доверием. Не все надо было принимать за чистую монету. Профессор, видимо, не учитывал, что в бывшем Советском Союзе написанные и опубликованные документы, особенно всякие партийные постановления и решения, вовсе не всегда следовало понимать буквально. Если там осуждались какие-то неправильные, ошибочные методы и действия (в данном случае речь шла о методике преподавания труда, а могла, скажем, о способах посадки кукурузы, или вырубки леса, или о трактовке сугубо научных, философских положений), то это вовсе не означало, что партийные вожди и их помощники были озабочены действительным улучшением дела. Эти документы просто отражали внутреннюю борьбу партийных кланов, а чаще всего готовили идеологическое оправдание предстоящим репрессиям в той или иной отрасли экономики и культуры, или же в том или ином регионе.
Так, несомненно, было и с 25-й школой. Л. Холмс пишет еще, что «образцовые» школы были ликвидированы и преобразованы в простые из «эгалитарных» соображений. Это подчеркивалось, кстати, сменой номера школы на 175, поскольку «по совпадению» в это же время Моссовет принял решение об упорядочении нумерации московских школ по всем районам города. Цена «эгалитарных» соображений даже нам, детям, была ясна с самого начала: по тому принципу, который был принят при отборе части учеников для перевода в 167-ю школу (об этом я упоминал). Несмотря на потерю названия «образцовой» и знаменитого номера 25, школа вовсе не перестала быть привилегированной — просто теперь официально это не афишировалось.
В этом, помню, я с особой остротой убедился — даю точную дату! — первого сентября 1942 года. Я, истощавший солдат в застиранной гимнастерке и обмотках, находившийся дома в трехмесячном отпуске по ранению, в этот день вышел из своего подъезда и … обомлел. Весь переулок был уставлен легковыми машинами — оказывается, это привезли детей в школу многочисленные начальственные родители. Раньше такого никогда не было. Даже Светлану Сталину подвозили до угла на улице Горького, а по переулку до школы она шла пешком в сопровождении охранника. Не видел я подъезжающим к школе и Василия Сталина. Да и других, как сказали бы теперь, «кремлевских детей». Я не могу дать объяснения этому феномену, но именно в трудное военное время власть имущие перестали «скромничать». С тех пор и позднее, после войны, они не стеснялись подвозить своих чад до самых ворот школы. Сейчас, конечно, такое никого бы не удивило. Но в нищей стране, где у людей собственных легковых машин не было, а были так называемые «персональные», где на протяжении десятилетий был в ходу анекдот о том, как идет по улице народ, а едут слуги народа? Вот вам и советский «эгалитаризм», который мнится уважаемому американскому профессору!
Переход в новую 167-ю школу прошел для меня и, насколько я знаю, для моих однокашников спокойно и безболезненно. По сути дела, для меня ничего не изменилось. Расстояние до школы от дома, если считать не кругом по Старопименовскому и Воротниковскому переулкам, а через проходной двор (где надо было только перескочить через невысокую ограду), было практически тем же. И так же, как прежде, я бегал в школу весь год без пальто. Дороже всего было то, что ребята были почти все свои — из четырех седьмых классов, начавших занятия в новой школе, три были целиком из 25-й и лишь один из какой-то другой соседней школы. Вот здание было намного хуже, особенно огорчало отсутствие нормального зала: занятия по физкультуре проходили в чуть увеличенной классной комнате, которая называлась залом лишь по недоразумению. И, конечно, не было ни столярной, ни слесарной, ни полиграфической мастерских.
Учителя у нас оставались те же: Вера Ивановна Осипова — по литературе, Нина Александровна Миткевич — по математике, Борис Сергеевич Зворыкин — по физике, Ксения Ивановна (фамилию, к сожалению, забыл) — по химии, и многие другие стали преподавать одновременно в обеих школах. И директором у нас стала Лидия Петровна Мельникова, которую мы прекрасно знали (она была заместителем у директора 25-й школы Н.И. Грозы).
Надо сказать, что коллектив преподавателей в 25-й школе (а он как видим, по существу был един со 167-й школой) — этот коллектив был действительно образцовым. Как подробно, с профессорской дотошностью свидетельствовал в своей книге Л. Холмс, учителя в 25-й школе оплачивались существенно лучше и пользовались лучшими условиями, чем в других — конечно, это и позволило Н.И. Грозе собрать целое созвездие выдающихся педагогов. И не в том только дело, что в 25-ю школу приезжали учителя перенимать опыт со всей страны, и так называемые «открытые уроки» скорее были правилом, нежели исключением. Дело в том, что школа давала своим питомцам наредкость солидную подготовку, учила самостоятельно мыслить. Немногие школы могут похвастать таким количеством воспитанников, ставших учеными, писателями, крупными инженерами, как наша. Только из моих сверстников (можно сказать, моего самого близкого окружения) могу назвать профессоров Л. Гутмана, Л. Саплину (Цветаеву), В.Бонч-Бруевича, лауреата государственной премии Я.Киршенбаума, заслуженного художника Российской Федерации Г.Возлинского, наконец, мою жену, профессора Н.Лопатникову. Можно назвать и немало других.
Так что если и были какие-то случаи завышения оценок, послужившие поводом для развертывания скандала вокруг 25-й школы, то, конечно, не они делали погоду. Разговаривая со сверстниками в Московском доме пионеров, в библиотеке, повсюду — я легко убеждался, что наша даже «завышенная» четверка с лихвой стоила пятерки почти в любой другой школе.
И неудивительно. У нас, например, преподавал известный математик профессор Гурвиц, автор учебника геометрии, по которому занимались все школьники Союза. Он отбирал обычно несколько способных к математике ребят и вел с ними индивидуальные дополнительные занятия, разумеется, без всякой оплаты – в те времена это не было принято. Мы с Левой Гутманом занимались у него более года – до перехода в другую школу, но я уверен, что будущие успехи Левы (а он стал крупным, мирового уровня специалистом по математической метеорологии), были заложены именно тогда. Что касается моей скромной персоны, то математиком я не стал, но уверен, что какие-то основы математического мышления благодаря Гурвицу во мне были заложены, и, наверное, не случайно главным делом второй половины моей жизни (в первую я был журналистом, вторую – ученым, экономистом) стал именно мой «Экономико-математический словарь», выдержавший множество изданий, в том числе и за рубежом..
В то весьма небогатое время здание 25-й образцовой школы каждое лето всегда тщательно ремонтировалось, парты всегда были чистые, мастерские оснащены добротным инструментом, был даже кабинет изобразительного искусства с мольбертами и палитрами масляных красок. Все это немыслимое для тысяч других школ богатство финансировалось, как я понимаю, не только из бюджета. Тогда была распространена такая форма деятельности, как шефство предприятий и учреждений над школами. И у нас были «богатые» шефы: Наркомлес СССР (то есть, по современной терминологии, Министерство лесной промышленности) и полиграфический комбинат «Известия». Хорошо зная, чьи дети учатся в 25й школе, руководители этих организаций не скупились. Вот несколько строк из книги того времени, пропагандировавшей «сталинскую» школу:
«Клуб (речь идет о пионерском клубе, который располагался в небольшом старинном особняке во дворе школы) заботливо и изящно обставлен. Прекрасная мебель – дар Наркомлеса, одного из шефов школы. Пионерский клуб получил ее после «беседы» пионеров Раи Облонской (десяти лет) и Жени Баранова (одиннадцати лет) с наркомом товарищем Лобовым»… Показушный характер этого эпизода, так привычный для описываемого времени, бьет, что называется, в глаза… Кстати, «пионерка Рая Облонская» стала известным переводчиком художественной литературы, и, несмотря на возраст и проблемы со здоровьем (она много лет была прикована к постели), продолжала работать до последнего вздоха… Она скончалась недавно, в 2010 году.
Шефы оснащали пионерский лагерь школы, который сначала был в селе Ильинское, недалеко от Малоярославца, а потом в деревне Махра ( недалеко от станции Карабаново Ивановской области, где сейчас восстановлен монастырь). Среди известинцев не мог не запомниться наш общий любимец, старший пионервожатый лагеря Семен Гурарий, со временем ставший одним из ведущих фоторепортеров страны.
В заключение хочу привести немаловажный факт: многие из тех, кто вместе со мной переступили 1 сентября 1931 года порог школы и выжили в войну, сохранили дружбу на всю жизнь. Мы регулярно собирались, сначала, сразу после войны — в школе, потом один раз у Бэллы Граник, другой — у Яши Киршенбаума, потом три или четыре десятилетия регулярно, хотя бы раз в несколько лет собирались у нас с Наташей (порой приходило до двадцати человек), потому что наша квартира была самой большой..
Наша последняя встреча состоялась 12 сентября 2004 года (это значит, через 73 года после поступления в школу). Собрались все, кто смог прийти и приехать из других краев: из Москвы, Нью-Йорка, Киева, Еревана…Из девяти, (увы!) седых стариков, веселившихся как дети, пятеро были как раз из тех, кто 1 сентября 1931 года поднялись по ступенькам школьного крыльца. Вот такую «прививку дружбы» дала школа своим воспитанникам!